Воспоминаниям угаснуть не дано

Екатерина Гусева. Очищение через страдания

Есть истории, в которые уходишь с головой, не в силах оторваться, не дочитав до последней точки. Именно такие ощущения возникли, когда я взяла в руки сценарий картины «А.Л.Ж.И.Р.», где речь шла совсем не о государстве в Северной Африке, а об одном из «островов» архипелага ГУЛАГ.

Беседовала Екатерина Бойко

М оя героиня София Тер-Ашатурова — оперная певица, прима провинциального театра. Поначалу я относилась к ней как к вымышленному персонажу и была вольна в своих фантазиях. Играла диву местного розлива с зашкаливающими гордыней и амбициями. Артистку, которая не любит никого, лишь позволяет любить себя и купается во всеобщем обожании. Существовала в роли даже чуть гротесково, мир оперного закулисья в этом смысле позволяет находить интересные проявления. У меня вырисовывалась некая напыщенная, тщеславная, надменная особа, любительница поскандалить, покапризничать. Самовлюбленная обладательница заурядного колоратурного сопрано, считающая себя по меньшей мере мировой звездой. В общем, такой анекдотичный персонаж. А спустя месяц после начала съемок друг подарил книгу Елены Константиновны Тер-Асатуровой «Воспоминаниям угаснуть не дано». Начинаю читать и понимаю, что автор и есть моя София! Тут меня, как электрики говорят, коротнуло — до слез. Ком подступил к горлу, дышать не могла.

Фото: из архива Е. Гусевой

Со страниц книги ко мне сошла тихая, живая, настоящая женщина с варварски исковерканной жизнью, трагической судьбой. Мне стало стыдно, я сжалась вся, как высушенный изюм. Оказалось, актриса Елена Тер-Асатурова работала в драматическом и оперном театрах, в филармонии. Ее осудили в 1938 году как жену врага народа. Муж Елены Михаил Тер-Асатуров был директором знаменитого Кировского (Путиловского) завода в Ленинграде. В застенках АЛЖИРа она провела восемь лет, но не отказалась от мужа, не подала на развод, чтобы спастись, как это делали многие. Прочитав автобиографию, я почувствовала, как передо мной огромной горой выросла ответственность. То, что в руки попала эта книга, — просто чудо!

— Вы начали сниматься, еще не зная о судьбе Елены Тер-Асатуровой. Ваша героиня и реальный персонаж в итоге совпали?

— Не совсем. Наш прекрасный, тонко чувствующий режиссер Александр Касаткин, который зарекомендовал себя в авторском кино, просто спас меня и мою роль. Успокоил тем, что мы все-таки не документальный, а художественный фильм снимаем и доля вымысла допустима. Но в то же время он содрал с меня всю шелуху псевдотеатральной подачи. Мы начали разбор роли с конца. В финале истории София обрекает себя на страшные мучения, чтобы спасти другого человека. В секунду она лишается самого главного для певицы — голоса, который потеряла, когда ее полоснули по шее заточкой. Попав в ад лагеря, София меняется, проявляется ее истинная, прекрасная натура. Для моей героини важно было пройти этот страшный лагерный путь, где через страдания происходит очищение. Разрушается тело, но выкристаллизовывается душа.

— Что в этой истории вас удивило?

— Многое. Например отношение к заключенным жителей Акмолинска. Когда несчастных обессиленных женщин гнали из казарм на работы в болото на сбор камыша, местные забрасывали их камнями. Но это было проявлением не ненависти, а любви! Серые камни оказались куртом — круглыми комочками сухого сыра! Благодаря ему многим узницам удалось выжить. Курт, кстати, очень вкусный, особенно со сладким черным чаем. Много его не съешь — слишком соленый и сытный. Для заключенных курт стал не только спасением от голода, но и средством связи с внешним миром — в него прятали записочки.

Авторизуйтесь, чтобы продолжить чтение. Это быстро и бесплатно.

Воспоминаниям угаснуть не дано

Моим ровесникам с душевным сочувствием

Сегодня утром я, как всегда, потерял очки, а пока искал их – начисто забыл, зачем они мне срочно понадобились. И я тогда решил о старости подробно написать, поскольку это хоть и мерзкое, но дьявольски интересное состояние. Я совсем недавно пролетел над ровно половиной земного шара, чтобы выпить на солидном юбилее старого приятеля. А перед этим сел и горестно задумался: что можно утешительного сказать на празднике заката?

– Я объясню это тебе, старина, – говорил я тремя днями позже, – на примере своей собаки Шаха. Я провожу с ним целый день, а вечером мы ходим с ним гулять. Ты не поверишь, но он ещё старше тебя: по человеческому измерению ему далеко за семьдесят. Я даже загадку про нас придумал: старикашка ведёт старикашку положить на дороге какашку. Так вот он, безошибочным животным инстинктом ощущая возраст, резко сузил круг своих притязаний к жизни, за счёт чего резко обострились оставшиеся удовольствия. Он хорошо покакал – счастье, сочную сосиску дали – полное блаженство. Он, правда, полностью охладел ко встречным сукам, но на то ведь мы и люди, старина, чтобы лелеять свои пагубные влечения. Зато как изменились женщины по отношению к нам! Сперва у женщины в глазах мелькает ужас, но потом она благодарит, не скрывая восхищённого удивления. И тогда ты упоённо смотришься в зеркало, и – Боже мой, что ты там видишь! Но об этом тоже грех печалиться. Судьба обтёсывает наш характер, а промахнувшись, оставляет на лице зарубки. Но зато о жизни ты уже настолько много знаешь, что периодически впадаешь в глупую надежду быть услышанным и даёшь советы молодым. Тебя посылают с разной степенью деликатности, но ты не унываешь и опять готов делиться опытом. Какая это радость – быть всегда готовым чем-нибудь делиться! А сколько в жизни обнаружилось смешного – того как раз, к чему вокруг относятся серьёзно, а вчера ещё всерьёз воспринимал ты сам.

И я поздравил его со вступлением в период мудрости, которой всё до лампочки и по хую, лишь были бы здоровы дети.

Говорил я искренне вполне, однако многое осталось умолчанным, о том я и решился написать.

Всю жизнь мы очень мало знаем о себе, а старость благодетельно окутывает нас ещё более непроницаемой пеленой. Заметил, например, по множеству выступлений: на моих смешных стишках о старости взахлёб хохочут старики, сидящие обычно в первых рядах. Я ожидал обиды, раздражения, упрёков – только не безоблачного и беспечного смеха. И довольно быстро догадался: каждый потому смеётся, что стишки совсем не о нём, а о его знакомом или соседе. И кокон этих благостных психологических защит окутывает нас тем плотнее, чем опаснее реальность для душевного покоя и равновесия. И бывшим палачам отнюдь не снятся жертвы, они помнят лишь, что время было, да, жестокое, но справедливое, и жили они в точности, как все – что примиряет память с совестью стремительно и прочно. Над памятью о поражениях любых – такой уютный холмик вырастает из последующей любой удачи, что с невольной благодарностью судьбе старик приятно думает: всё к лучшему, пословицы не врут.

У возраста, осеняемого душевным покоем, возникают мысли и слова, которые, возможно, в молодости не явились бы. Помню до сих пор своё немое восхищение, когда моя тёща, поздравляя свою дочь с получением паспорта, задумчиво сказала, отвернув страницу регистрации брака:

– И пусть у тебя на этой странице будет много штампов.

А слова, которые услышал много лет назад поэт Илья Френкель, просто стали бытом в нашей семье по множеству поводов. Война застала Френкеля в Одессе, и он кинулся на почту утром рано сообщить, что жив и выезжает. К окошечку для дачи телеграмм толпилась чудовищная очередь. И вдруг какой-то невзрачного вида мужичок, кого-то отодвинув, а под кем-то проскользнув, стремительно просочился к оконцу и успел дать телеграмму ещё прежде, чем вся очередь возмущённо загудела и зароптала. Он уже исчез, а громогласное негодование всё длилось. И только стоявшая невдалеке от Френкеля ветхая старушка тихо и привычливо произнесла в пространство:

– Каждый думает, что он кто-то, а остальные – никому.

На одной автобусной остановке в Тель-Авиве стоял панк обычнейшего и типичного вида: копна волос, покрашенных в ярко-красный цвет, с левого края головы побритый (крашено зелёным), и точно так же – с правой стороны (крашено синим). С панка не сводил глаз некий старик, тоже ожидавший автобуса. Такое бесцеремонное смотрение панку надоело, и он спросил у старика:

– Ну что вы на меня уставились? Вы в молодости что – не совершали никаких необычностей?

– Совершал! – старик откликнулся охотно и мгновенно. – Я в молодости переспал с попугаем и вот сейчас смотрю, не ты ли мой сын?

Но главный старческий порок, и нам его никак не миновать – горячее и бескорыстное давание советов. Как на это реагируют молодые, можно не распространяться, ибо помню я одну московскую историю, которая сполна исчерпывает тему. Около заглохшей машины возился взмокший от бессилия водитель. То копался он в моторе, то с надеждой пробовал завестись – напрасно. Разумеется, вокруг уже стояли несколько советчиков. Из них активным наиболее был старикан, который, кроме всяческих рекомендаций, одновременно и выражал сомнение в успехе. И советовал без устали и громче всех. И наконец молодой парень-шофёр, аккуратно отерев со лба пот, изысканно сказал ему, не выдержав:

– Папа, идите на хуй!

Эту фразу я бы посоветовал всем старикам держать если не в памяти, то в книжке записной, и изредка туда заглядывать. Поскольку опыт наш житейский, как бы ни был он незауряден, – абсолютно ни к чему всем тем, кто нас не спрашивает. Или спрашивает из чистой вежливости, что является пусть бескорыстной, но опасной провокацией с их стороны.

Печалиться по поводу количества прожитых лет довольно глупо ещё и потому (я это где-то прочитал), что если эти годы перевести на любые деньги, то получится смехотворно мало.

Ко мне лично старость заявилась в девяносто восьмом году, двадцатого четвёртого октября в одиннадцать утра в маленькой гостинице в Вильнюсе. Мы накануне выпили изрядно, был большой и получившийся концерт, и я, хотя в похмельном, но отличном настроении проснувшись, подошёл к большому зеркалу. И душа моя уязвлена стала. Боже мой, что я увидел там! Она пришла, подумал я, не зря я так не люблю утреннее время, она знала, когда прийти. Я вспомнил одного своего давнего приятеля, который уже раньше меня заглянул таким же образом в зеркало. Только теперь я осознал сполна его прекрасные спокойные слова, которые он произнёс в ответ на приглашение зайти на некое застолье, которое будут снимать для телевидения.

– Наш народ столько пережил, – сказал он мягко, – стоит ли ему ещё и видеть моё лицо?

С годами мы становимся весьма искусны в самоуспокоении, поэтому я вспомнил про артиста одного, с которым после крепкой выпивки вообще произошла чудовищная вещь: он утром не увидел себя в зеркале. Покуда он соображал, что, очевидно, уже умер, его образ медленно вплыл на поверхность зеркала – это по пьянке у него расфокусировались глаза, как объяснили ему сведущие люди.

Она пришла, подумал я, и следует вести себя достойно. А для этого обдумать следовало сразу, что хорошего приносит с собой старость и за что ей надо быть благодарным. Я ещё очень многое могу, но уже почти ничего не хочу – вот первый несомненный плюс. И человеческое общество уже не может предъявить мне никаких претензий за то полное наплевательство на злобу дня, которое всегда вменялось мне в вину. И оптимизм, который свойствен даже не душе моей, а в целом – организму, теперь будет толковаться как простительное слабоумие дряхлости. Шутки мои – старческое недержание речи, брезгливое незамечание подонков – нарастающий склероз, а легкомыслие с беспечностью – клинически естественны на пути впадения в детство. А с этими психологическими льготами ещё немало лет можно тянуть до света в конце туннеля. Я успокоился и выпил за её приход большую рюмку. Нет, наслаждение ничуть не изменилось, а старикам вполне простительно то бытовое пьянство, кое осуждают в зрелом возрасте, назначенном для дел и всяческих свершений. А старость между тем уже неслышно просочилась внутрь, и я подумал с острым удовольствием, что нынче на закате непременно следует поспать – я это заслужил и полное имею право. Нет, я спал и раньше (даже в ссылке умудрялся убегать с работы), но раньше было у меня смутное ощущение вины перед Божьей заповедью трудиться, а теперь я чист, как херувим.

Текст книги «Счастье ремесла: Избранные стихотворения»

Это произведение, предположительно, находится в статусе ‘public domain’. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.

Автор книги: Давид Самойлов

Жанр: Поэзия, Поэзия и Драматургия

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Памфлет

Публицист Сыгоняев,
Критикесса Слепцова
Написали памфлет
Про поэта Купцова.

Дескать, можно и нужно
По многим резонам
Стихотворца сего
Считать фармазоном.

Фармазон, фармазонище,
Страхолюдина злая,
Нечто обло, озорно,
Стозевно и лаяй.

Так пугали друг друга
И страх нагнетали…
А Купцов в это время
Играл на гитаре.

Не знавал публициста,
Не ходил к критикессе.
А играл на гитаре
О поле и лесе.

И о том, как созвездья
Бледнеют к рассвету.
А они свой памфлет
Отвозили в газету.

Он играл про влюбленных,
Прильнувших друг к другу,
Про коней вороных
И про белую вьюгу,

И про мальвы в саду
На ночном полустанке…
А они в это время
Правили гранки.

И с устатку вином
Прочищали гортани…
А Купцов все играл
И играл на гитаре.

Переменная погода

Ветры быстры. Тучи сизы.
И внезапны переходы
Настроенья. И капризы
Переменчивой погоды.

Утром солнце из-за леса
Светит. К ночи с небосвода
Дождь колотит о железо.
Переменная погода!

Как в воде с лимонной солью
Пенная щепотка соды,
Закипает все раздолье
Переменчивой погоды.

И, подобная гуляке,
Не спешит считать расхода
Солнца, ветра, листьев, влаги
Переменная погода.

На смиренье и бунтарстве
Не стоит уж слишком твердо…
Поглядим, что будет дальше:
Или ливень, или ведро.

Заповедь

Скажи себе: «Не укради!»
И от соблазна отойди.

Себе промолви: «Не обидь!»
И не обидишь, может быть.

И «Не убий!» – себе скажи,
И нож подальше отложи.

А там уж «Возлюби!» воспой.
А не возлюбишь, Бог с тобой.

Коль не украл и не убил,
Неважно, что не возлюбил.

Альфонсасу Малдонису

Дай тебя переведу
За руку, поэт мой милый,
Через эту немоту,
Через эту пустоту
По непрочному мосту,
По одной досо́чке хилой.

Не гляди по сторонам
И не надо торопиться,
Чтобы нам не оступиться,
Чтоб ничем не поступиться
Из того, что нужно нам.

Пастухи или послы,
По мостку, что, как качели,
Оперся о две скалы —
Перейдем… Мы уцелели.
Но гляди, как поседели
Оба мы, покуда шли!

Три отрывка

«Кара! Кара!» – крикнул ворон.
«Кайся!» – прозвенел топор.
Это осень всем просторам
Наш вчерашний разговор
Повторила.
Значит, где-то
Надо воспроизвести
Исповедь интеллигента
Кающегося… Прости!

Странно мне, что с приближеньем смерти
Я о ней не думаю при свете
Дня. Но если не заснул,
Чую под щекой дрожанье рельса,
Холод голой стали и экспресса
Приближающийся гул.

Вот что доступно только гениям:
Обдать нас, как волной и пеной,
Захватывающим движением
Реальности обыкновенной.

А если уж потребна исповедь,
То следует Экклезиаста,
Не обинуясь, перелистывать.
Однако иногда.
Не часто.

«В январе дождь ливмя…»

В январе дождь ливмя
Льет и льет.
Сохранит ли меня
Новый год?

Сохранят ли меня
Времена,
Упасут ли меня
От меня?

«И страшны деревенские проселки…»

И страшны деревенские проселки,
Где в темных избах варят самогон,
И воют черносотенные волки,
Сбиваясь в стаи на кровавый гон.

Чтобы времен бескровных стать предтечей,
Ты должен, помолясь, служитель муз,
Связать в одно узлы противоречий
И на себя взвалить сей тяжкий груз.

«К Маяковскому возвращаться?…»

К Маяковскому возвращаться?
Или дальше идти – до Блока?
До погибели докричаться
Или домолчаться до Срока?

Снова гнать историю плетью?
(Ох и резвая это кляча!)
Провожать ли тысячелетье,
Размышляя, ликуя, плача?

Подводить ли сейчас итоги?
Или повременить с итогом?
Надо остановиться в дороге.
Отдышаться. А там уж – с Богом!

«В памяти угасла строчка…»

В памяти угасла строчка,
Как падучая звезда.
В памяти моей непрочной
Не оставила следа.

Ни следа от той, летучей,
Строчки, что легко забыть,
Строчки на какой-то случай,
Пустяковый, может быть.

Пустяковый, может статься,
Чуть нарушивший покой,
Но никак нельзя расстаться,
Вспомнить хочется – какой?

«От византийской мощи…»

От византийской мощи
Остался только прах
Или святые мощи
В глуши, в монастырях.

О мощи византийской
Остался только слух,
А на земле российской
Ее державный дух.

Пусть наша завируха
Безумствует, чтоб впредь
Российской мощью духа
Дух мощи одолеть.

«То, что от меня пошло…»

То, что от меня пошло,
Так при мне останется.
Ну а что ко мне пришло,
От меня отвалится…
Как грешить не тяжело,
Тяжелее каяться.

«Вспоминай про звезды неба…»

Вспоминай про звезды неба,
Потому что звезды неба
Упасают от набега
Половца и печенега.

Потому что в жизни вздорной,
Часто празднующей труса,
Поднимают до Нагорной
Проповеди Иисуса.

Потому что в их чертоге
Без вражды и без тревоги
Обитают полубоги,
Рыбы, псы и козероги.

Потому что различимый
Привкус тайны в их настое.
Потому что нет причины
Отвлекаться на пустое.

«Не время ли, чтоб полюбовно…»

Не время ли, чтоб полюбовно
Сходиться у одной черты
В сознанье правоты любого
И собственной неправоты?

Не время ли пройти по лугу,
По сенокосу, по траве,
Доверчиво держась за руку,
Где нож таится в рукаве.

Возвращение. Поэма

И бездна нам обнажена

С своими страхами и мглами,

И нет преград меж ней и нами…

…И вот он вышел из вагона
На этой станции. Светало.
Состав ушел. Пристанционно
Пахнуло запахом металла.
И вдруг огрело, словно плетью:
Тоска и жажда возвращенья,
У давнего десятилетья
Себе не вымолив прощенья.
И все же он сошел с платформы,
Прошел вдоль станционных зданий,
И сразу осени просторной
Его окутал воздух ранний.

Есть философия ухода.
Ее основы непростые
Закладывает в нас природа
И разъясняют Львы Толстые.
Уход от косяка, от стада
Оленя, чтобы в глухомани
Реки отрадная прохлада
Вошла в последнее дыханье.
Побег от пруда, от истерик,
От дьявола или от Бога
К реке, где невозможен берег,
К реке Железная дорога.
От устоявшегося быта,
Из надоевшего чертога
И от разбитого корыта —
К реке Железная дорога.
Она течет, река стальная,
И мощных поездов громада
Несется, нам напоминая
Огромный грохот водопада.
Плывут по встречным двум теченьям,
Стремясь к покою или к бурям,
От Приазовья к Припечерьям,
От Приднестровий к Приамурьям.
Несет старуху, Растиньяка,
Командировочного, йога,
Студента, дурака, маньяка
Река Железная дорога.
Несет до отбыванья срока,
Подобием соленых рыбин,
Несчастных, втиснутых в «Столыпин»,
Река Железная дорога.
Она грохочет неустанно
К черте последнего итога.
И вот уж захлебнулась Анна
В реке Железная дорога.
Захватывает всех подвластных
И увлекает с силой рока,
И сбрасывает в рвы под насыпь
Река Железная дорога…

…Он издавна болел сюжетом
Про женщину и про солдата,
Что, словно пуля рикошетом,
Его судьбу задел когда-то.
…Итак, он вышел из вагона,
Прошел вдоль станционных зданий,
И огляделся изумленно
На улице пустой и ранней.
На улице, что пролегала
Как раз от этого вокзала
Близ городского стадиона.
И вот что было очень странно —
Все те же самые бараки
Располагались в полумраке
Вокруг усохшего фонтана.
Два раза не вступают в реки,
Как верно отмечали греки.
Но это было наважденье:
Здесь ничего не изменилось,
И возле угловой аптеки
Все то же дерево клонилось,
Почти готовое к паденью.

И вот что перед ним предстало
И еще больше поразило:
Она тихонько подходила
Вдоль деревянного настила,
Хоть только-только рассветало.
Она совсем не изменилась,
А времени прошло немало.
Она ничуть не удивилась
И сразу же его узнала.
– Я знала, что ты возвратишься, —
Спокойным голосом сказала.

Она стояла в том же платье
Задумчиво и отрешенно,
Как в миг последнего объятья
Перед отправкой эшелона.

Вошли все в ту же комнатенку —
По коридору слева третью, —
Где ничего не изменилось
За долгие десятилетья.
Все той же чистотой дышало
И было лишь продолговатей
Отражено в мерцанье шара
Никелированной кровати.

– Ну как ты жил? – она спросила.
– Да как и все. Семья, работа…
А ты?
– Воспитывала сына.
– Одна?
– Одна.
Он где?
– На фото.

И он увидел в окруженье
Фигур, заснятых темновато,
Знакомое изображенье
Двадцатилетнего солдата.
– Он весь в тебя, – она сказала.
– Так что ж ты мне не написала?
– Ты сам уже писал мне редко,
А вскорости и вовсе бросил…
(От станции со свистом ветра
Состав вгромыхивался в осень.)

В окошке утро прозревало.
Но были странные провалы
Во времени и изложенье.
И свет был в комнате неясный,
Как будто чуждый, непричастный
К их нынешнему положенью.

– Так как ты жил? —
Ответить: «Худо»?
Но это мало означало.
И он не понимал, откуда
Начать – с конца или с начала?

Что мог он изложить ей, кроме
Отрывочных соображений
О мире, родине и доме
Без неизбежных искажений?
Всегда находятся мотивы,
Чтоб исповедь и покаянье
Откладывать, покуда живы,
И доверять могильной яме.
Как мог он ринуться в бездонность —
И опрометчиво, и слепо, —
Когда вся наша неготовность
Так явственна и так нелепа!

А надо бы начать о том, как
Когда-то, где-то черт нас дернул
Существовать ради потомков
И стать самим землей и дерном.
И как случилось – неизвестно,
Что страшный век нам зренье сузил,
Что исполнители и жертвы
Переплелись в единый узел?
Молчанье, может быть, не частность
(Однако в приближенье грубом)
И может означать причастность,
Равняя жертву с душегубом…

…Вот именно под тем напором
Проблем и трудности решений
Он в этот день влетел на скором
На станцию порой осенней,
Схватив с собою что попало,
Оставив дома остальное…
И здесь ответить надлежало
Ему за бытие двойное.
Но обнаружились смещенья —
Осенний образ перехода:
В уходе ноты возвращенья
И в возвращенье тень ухода.
И что-то стало в нем мутиться,
Была какая-то нелепость
В том, что «уйти» и «возвратиться»
Слились в единую потребность.
И охватила жажда бегства,
Внезапный приступ ностальгии
По цельности, и по России,
И по Москве эпохи детства.
Не по большой и суматошной,
А по Садово-Самотечной,
По старой, по позавчерашней,
Со стройной Сухаревой башней.

Москва тогда была Москвою —
Домашним теплым караваем,
Где был ему ломоть отвален
Между Мещанской и Тверскою.
Еще в домах топили печи,
Еще полно было московской
Роскошной акающей речи
На Трифоновской и Сущевской.
Купались купола в проточной Заре.
Ковался молоточный
Копытный стук, далёко слышный,
На Александровской булыжной.
А там, под облаком лебяжьим,
Где две ладьи Крестовских башен,
Посвистывали, пар сминая,
Виндавская и Окружная,
Откатываясь от Крестовской
К Савеловской и Брест-Литовской.
А Трубный пахнул огуречным
Рассолом и рогожей с сельдью
И подмосковным просторечьем
Шумел над привозною снедью.
Там молоко лилось из крынок,
Сияло яблочное царство,
И, как с переводных картинок,
Смотрелось важно и цветасто.
А озорство ватаги школьной!
А этот в сумерках морозных
Пар из ноздрей коней обозных!
А голуби над колокольней!
А бублики торговки частной!
А Чаплин около «Экрана»!
А легковых сигнал нечастый!
А грузовик завода АМО!
А петухи! А с вечной «Машей»
Хрип патефона на балконе!
А переливы подгулявшей
Марьинорощинской гармони!
А эта обозримость мира!
А это обаянье слога.
Москва, которую размыла
Река Железная дорога.
– Но как ты жил? – опять спросила.
В ее глазах была тревога
…И вновь гудком проголосила
Вблизи железная дорога.
…Он вдруг очнулся в кабинете
Над незакрытым чемоданом.
И давнее десятилетье
Тускнело в воздухе туманном.
Жена спала в соседней спальне.
Сын, возвратившись со свиданья,
На кухне шарил по кастрюлям.
В окне располагались зданья,
Подобные уснувшим ульям.

…Тогда он дернул дверь балкона,
Как открывают дверь вагона,
И вышел в мир микрорайона
Опустошенно и устало,
Не задержавшись у порога…

И вновь вблизи прогрохотала
Река Железная дорога.